Горькая память войны

Ирине  Ивановне было всего шесть лет, когда началась война, а за три недели до войны у нее родился братик Борис. Семья их жила  на улице Станционной возле вокзала.

—Когда началась война, все были очень сильно напуганы. Постоянно бомбили. Мама, чтобы хоть как-то нас спасти, на огороде выкопала ямку и посадила нас в нее, закидала ветками. Конечно, это было не самое идеальное убежище, но что могла мама еще сделать? Мы видели, как каждый день с вокзала уезжали поезда  зажиточные бобруйчане в эвакуацию, также эвакуировали семьи партийных работников.

По улицам Бобруйска оступали советские войска. Военные были очень сильно уставшие, среди них было немало раненых, которые ели шли. Тяжелораненных везли на телегах. Женщины плакали, делились с ними едой и все спрашивали, на кого солдатики их бросают.

—Все говорили  о том, что скоро фашисты займут Бобруйск, — продолжила Ирина. — И мама решила уйти в деревню Крупичи к своей сестре.  Боря был еще совсем маленьким. Мама взяла немного вещей, Борю взяла на одну руку, вторую руку дала мне. Братик мой плакал, потому-что у мамы из-за ипереживаний пропало молоко,  а он хотел кушать. Мама его поила подслащенной водичкой.  Многие жители города решили уйти из Бобруйска. Поэтому возле моста за улицей Урицкого получилось большое скопище людей. Там были и военные, и техника. Было очень жарко. Военный в рупор кричал, чтобы люди не рвались на мост, что сначала должны  пройти техника и военные. Люди пропускали технику, прятались в тенек под жеревья и ждали своей очереди пройти чекрез мост. Но только когда техника прошла, мост взорвали. Военные  перебирались на другой берег вплавь, а гражданские люди вернулись назад в свои дома. Мы тоже пришли домой. А у нас на двери замок сломали и украли из дома все, что было можно унести. Позже  мы наши вещи видели у одной семьи с соседней улицы, но мы побоялись что-то говорить, потомучто хозяин  там был очень нехороший человек, он потом стал полицейским. Когда пришли на улицу Станционную к своему дому, оказалось, что замок на двери сбит, все из дома растащено. Позже Марченко (девичья фамилия Ирины Ивановны) примечали свое имущество у одной семьи на соседней улице, но об этом помалкивали. Вскоре тот хозяин пошел в полицаи, и мы боялись свое спрашивать.

Как вспоминает Ирина Ивановна, немцы появились в Бобруйске в районе вокзала одновременно с их возвращением домой. Въезжали фашисты по Слуцкой дороге. Гоготали, как кони. Веселые, с губными гармошками, на мотоциклах и машинах, зеленых грузовиках со скамейками вдоль бортов внутри. Выхоленные, довольные собой.

— А мы только что видели наших — отступающих, голодных и босых… Почему так получилось?

Родители говорили детям: не подходите к немцам, это звери. А дети не понимали: почему звери? Вроде бы такие же люди, как все: голова, руки, ноги. Маленькая Ира со сверстниками целый день не отрывалась от забора, все смотрела в щелочку: какие они, эти немцы?

Немецкое кладбище возле Никольского собора

Ирочка навсегда запомнила виселицу в районе станции «Бобруйск». Там повешенные были почти всегда. Вешали партиями. Все повешенные были у немцев партизанами. Каждому крепили табличку «Партизан». Самое страшное в том, что на эти повешения сгоняли всех жителей окрестных улиц. Сгоняли фашисты с собаками. Не спрятаться, не укрыться. Не смотрели на возраст: старики или малые дети. Так Ирочке много раз приходилось видеть эти повешения. Боренька на руках мамы ничего еще не понимал, а Ирочка в ужасе смотрела, как дергается в петле человек, как вываливается у него язык… Мама пыталась глаза дочке закрыть, иногда это получалось, иногда — нет. Ира потом всю ночь кричала во сне… Это были самые жуткие сны в ее жизни.

Фашисты ввели такую «моду»: если где в перестрелках гибли немецкие офицеры и солдаты, то вскоре в Бобруйске устраивали облавы. Ставили в ряд всех, кого удалось схватить, человек тридцать или пятьдесят, расстреливали каждого второго. Хватали всех прохожих, кто попадется. Мама ругала Ирочку, чтобы та сидела дома. А любопытство звало на улицу. Однажды по весне, в 42‑м или 43‑м, девочке не удалось увернуться от немцев, схватили с другими. Поставили всех в ряд у забора. Мама рвалась к дочери, ее отбросили под противоположный забор. Ирочка видела, как мама ползала на коленях, ужасно кричала… А Ирочка испугаться и не успела. Немец рассчитал: айн, цвайн… Ирочка попала на «айн». Осталась жива. Всех, кто попал на «цвайн», тут же у забора немцы расстреляли и ушли. На глазах Ирочки соседи забирали своих убитых родных по домам, голосили…

Таких расстрелов на Станционной за годы войны было не менее пяти.

Однажды Ирочка с другими детьми видела воздушный бой. Дети плакали и просили Бога помочь летчику. Его самолет упал где-то между железной дорогой и городом, в районе нынешних комбината хлебопродуктов и горгаза.

Как вспоминает Ирина Ивановна, в начале войны квартировали в Бобруйске в основном все молодые и выхоленные немцы. Одни уезжали, заселялись вновь приехавшие. В 44‑м немцы были уже совсем другие. Постарше и человечнее. Понимали, куда клонится война.

В доме Марченко сменился денщик и офицеры. Частенько этот немолодой денщик подзывал к себе ребятню: «Киндер, ком-ком», чем-то угощал.

Ирина Ивановна навсегда запомнила Пасху в 44‑м. Ее мама тогда сидела и плакала: «Какой уж тут праздник? Детям в рот дать нечего…». И тут появился тот денщик, принес целую буханку «эрзац»-хлеба! Хоть и позеленевшего по краям, но хлеба! Дал и сахара — полную крышку от немецкого котелка. Мама хлеб бережно поскребла, всем досталось по куску, посыпала сверху сахаром, вскипятила воды на чай. Это был настоящий праздник и полное счастье! Тот хлеб по ломтику мама растянула на целую неделю.

Яркая картинка детской памяти — старое еврейское кладбище, где позже сделали городской парк, построили кинотеатр «Мир». Фашисты танками прошлись по кладбищу, поломали все памятники. Из земли торчали кости. Ненавидели так евреев. И тщательно ухаживали за своим кладбищем у Никольского собора. Собор открыли для прихожан, Ирочку мама брала с собой в церковь. Рядом с церковью она запомнила березовые кресты, ровные ряды могилок, каски на крестах. К могилкам не подпускал часовой. А в церкви священник вел двойную службу. Немцы приказывали ему на службе поминать их солдат и офицеров, священник выкручивался как мог, для вида якобы поминал, когда в собор заходил немецкий патруль с полицаями. Как только патруль уходил, священник молился за здоровье советских солдат и желал победы Красной армии.

Узнаваемое место: на заднем фоне кинотеатр «Товарищ»

Запомнилось и другое. На аэродроме возле авиагородка стояли немецкие бомбардировщики. В авиагородке квартировали летчики. Регулярно на улицу Станционную вечером приезжал специальный автобус за женщинами. Были такие молодые женщины, что шли в этот автобус, их никто не заставлял. Шли, чтобы ублажать фашистов. А те давали им шоколадки, водили на склады, где было добро от убитых в Каменке евреев, разрешали выбирать одежду, обувь, посуду. Женщины выбирали, что хотели. Мама Ирочки стирала тем женщинам одежду, иногда и ей давали шоколадки.

Одна женщина с соседней улицы в открытую жила с немецким офицером, его называли «комендантом». Служил он в комендатуре. У той женщины была маленькая дочка. Когда фашисты отступали, немецкий офицер заехал за своей женщиной на машине, погрузили ее вещи, чемоданы и даже козу. А через день женщина вернулась с дочерью, без козы и чемоданов. Ее спрашивали: «Зачем ты жила с фашистом?». А та в ответ: «Я спасала своего ребенка от голода». И на этом все. Правда, она не осталась жить в Бобруйске, чтобы не кололи ей глаза вопросами. Вышла замуж и уехала. Надо сказать, что все те местные молодки, что ездили на аэродром, вскоре повыходили замуж и поуезжали из Бобруйска.

Незадолго до освобождения немцы словно озверели. Стреляли без предупреждения в каждого, кто им не понравился. Давали фашистам много шнапса. Они постоянно ходили пьяные, орали, горланили. Хватали молодежь и детей. Молодежь отправляли на работы в Германию, детей — в концлагерь по забору донорской крови в Красный Берег.

Ирина Ивановна помнит, как к ним на улицу раз в неделю приезжала большая зеленая машина с красным крестом, немцы отлавливали детей, ходили по хатам. Мама прятала Ирочку в яме в огороде, сверху накладывала поленьев, засыпала песком. А злой полицай регулярно наведывался и требовал: где девочку дела? Не верил, что девочка в деревне у сестры.

Однажды в 44‑м у мамы на рынке что-то спросил прохожий. Кто-то донес. Маму схватили за связь с партизанами. Забрали в гестапо, там жутко били: кулаками, ногами, коваными сапожищами, плетками… А потом бросили умирать на улице.

Люди ее подобрали, принесли домой. Месяц она лежала, не поднимаясь. Была вся в синяках. Каждый день приходила бабка Комариха, лечила ее наговоренной водичкой и примочками из трав… На ноги поставила, но от тех побоев мама так и не оправилась, все болела, после освобождения лечиться особо было негде, долго она не прожила.

Когда начал наступть фронт, мама решила  спрятать  детей от гибели. В это время все люди старались куда-нибудь уВ городе стоял гвалт. Озверевшие фашисты оказались в «бобруйском котле». Все люди старались где-то спрятаться, уйти. Куда идти? Бобруйск тогда заканчивался в районе зеркальной фабрики. А от станции «Бобруйск» до мясокомбината тянулась железная дорога. 28 июня вечером пошли вдоль этой дороги. Стояла страшная жара. К ночи пришли на кладбище на Минской. Нашли там вырытую могилу. Спрятались в ней.

— Я, девятилетняя, боялась покойников и плакала, — вспоминает Ирина Ивановна. — А мама спрашивает: кого боишься больше — немцев или покойников? Я в ответ: немцев. Так молчи и не плачь, говорит.

Было слышно, что в Бобруйске творилось страшное. Позже соседи рассказывали, что озверевшие фашисты бросали людей в колодцы, забрасывали гранатами все ямы и блиндажи, где кто-то хотел укрыться. Мы в той могиле не спали всю ночь. Было очень страшно. А около трех часов ночи услышали шорох и тени. Я думала, покойники встали. А мама закрыла ладонью мне рот.

Оказалось, это были три наших солдатика-разведчика. В маскировочных плащ-палатках, касках. Расспросили, что делается в городе, где стоят немцы. Дали фляжку с водой и по кусочку сахара. Сказали сидеть на кладбище до утра. Пообещали, что утром будут брать Бобруйск. Начинало светать. Под утро в городе поднялась страшная стрельба. Казалось, стреляют везде, кроме кладбища. А потом все затихло. Где-то около девяти утра после грохота и стрельбы наступила сплошная непривычная тишина.

— Мы с мамой просидели на кладбище до полудня. А потом с оглядкой осторожно пошли в город. Ни одной живой души. Прошли район столовой возле зеркальной фабрики. И тут началось. Страх Божий: на дороге валялись велосипеды, чемоданы, трупы людей, убитые лошади, подбитые танки и орудия, брошенные ящики со снарядами, пулеметы, автоматы… Возле нашего дома на Станционной стоял подбитый танк, рядом — трупы фашистов. Чуть дальше по улице прошли — там люди радуются. Песни, смех, девчонки с солдатами танцуют, стоит солдатская кухня, всех угощают. Увидев нас, все враз замолчали: двое замученных грязных детей с мамой… Потом надавали нам галет, сухарей, сахара. А мама плачет и сквозь слезы мне бормочет: доченька, все кончилось… Это я от радости…

В свой дом сразу идти побоялись: вдруг в подполе спрятались немцы? Ночевали на огороде в борозде. А утром попросили солдата пострелять в погреб из автомата. Он пострелял: заходите смело и живите! Проветривали чужой немецкий запах. Нашли на печке конфеты, но мама заподозрила, что они отравленные: лучше не ешьте…

Фото из домашнего архива Ирины ВОРОНОВОЙ, Бобруйского краеведческого музея

1953 год. И. И. Воронова

Полина ТРАПЕНОК